nmkravchenko

Когда Солженицын показал Ахматовой свои стихи, она с сожалением сказала: «В них слишком мало тайны». Тайна мандельштамовской поэзии — наверное, одна из самых таинственных. В ней — то иррациональное начало, то «блаженное бессмысленное слово», что не может быть объяснено до конца никаким умным истолкованием, требующее от читателя такой же со-гениальности, со-творчества.

Его стихи росли из снов,
и обертоны слов невнятных
крушили азбуку основ
и отдавали нотой мятной.

«Немного красного вина...»
Пью по глоточку и хмелею.
И повторяю имена:
«Россия, Лета, Лорелея...» -

это уже мои строчки. Я посвятила ему уйму стихов. Предвкушала, как

Я зароюсь в Мандельштама,
буду музыке внимать
и без прописей и штампов
этот мир воспринимать.

Я стихом его умоюсь,
в мякоть сочную вопьюсь,
строчек сладостную повесть
повторяя наизусть.

Мятой нот горчит и мучит
заресничная страна.
Бубенец, щегол, щелкунчик,
я навек тобой больна...

Он всегда был для меня олицетворением поэзии. Символом её затравленности, незащищённости, надбытности. Я полюбила его всего — со всеми человеческими слабостями, житейской беспомощностью, детской любовью к сладкому.

В том времени, где и злодей -
лишь заурядный житель улиц,
как грозно хрупок иудей,
в ком Русь и музыка очнулись. -

писала Белла.




Это портрет Мандельштама работы Льва Бруни. Он относится к концу его жизни, воплощая трагизм судьбы поэта, его обречённость, готовность к гибели, его посмертное величие. А в жизни он был совсем другим: весёлым, жизнерадостным, смешливым, смешным. Было в нём что-то от Франсуа Вийона, этого бродяги-поэта, жившего «озоруючи», «утешительно-грешного певца». И что-то — от Чарли Чаплина, маленького комичного человечка, веселящегося «от иррационального комизма, переполняющего мир».

Чарли Чаплин, заячья губа,
две подмётки, жалкая судьба...




Впрочем, «не сравнивай — живущий несравним». Как больно сжималось сердце от его горьких строк:

И опять к равнодушной отчизне
Дикой уткой взовьется упрек,—
Я участвую в сумрачной жизни,
Где один к одному одинок!

И от этих, таких домашне-трогательных:

Немного тёплого куриного помёта
и бестолкового овечьего тепла.
Я всё отдам за жизнь. Мне так нужна забота.
И спичка серная меня б согреть могла.

И тот фетовский метафизический огонь, что «в ночь идёт и плачет, уходя», уже казался чужим и холодным по сравнению с этим «бестолковым овечьим», «последним трамвайным» теплом души, огоньком заветной серной спички, которая могла бы его согреть. Как хотелось накормить его досыта вареньем, шоколадом, его любимым гоголем-моголем... Это чувство, наверное, знакомое всем, любящим Мандельштама, не только его стихи, но и его самого, прекрасно выразила Белла Ахмадулина:

Из мемуаров: "Мандельштам
любил пирожные". Я рада
узнать об этом. Но дышать -
не хочется, да и не надо.

Так значит, пребывать творцом,
за спину заломившим руки,
и безымянным мертвецом
всё ж недостаточно для муки?

И в смерти надо знать беду
той, не утихшей ни однажды,
беспечной, выжившей в аду,
неутолимой детской жажды?

В моём кошмаре, в том раю,
где жив он, где его я прячу,
он сыт! А я его кормлю
огромной сладостью. И плачу.

Read more...