Михаил Бузукашвили: Интервью с Наумом Коржавиным

- Наум Моисеевич, с вами связано очень много историй, которые стали легендой и без которых история русской поэзии двадцатого века была бы неполной. Вот одна из таких историй. Декабрьским утром сорок седьмого года дворник, подметавший двор Литературного института, шепотом говорил спешащим на занятия студентам: "Одного вашего ночью забрали". Если верить этой легенде, так получилось, что и арестованный, и сообщавший об этом аресте дворник вошли в историю русской литературы. Дворника звали Андрей Климентов и сегодня все знают его как писателя Андрея Платонова. А арестован был Эмка Мандель, всеобщий любимец и самый талантливый, как считали, поэт Литинститута. Нам он сейчас известен как Наум Коржавин. Так что эта история - правда или миф, легенда?

- То, что меня арестовали - правда. То, что дворник говорил "одного вашего забрали" - тоже правда. Но так бы - "вашего" - Платонов не сказал бы. Дворника звали Василий Тарасович, это был пожилой, религиозный человек, очень хороший, по-моему, человек. Вообще то, что Платонов работал дворником - это легенда. Он жил в доме Литературного института. Может, и подметал, если надо было, потому что он был человеком аккуратным, но дворником он не работал, это неправда.


- Эх, Наум Моисеевич, какую красивую легенду вы развеяли! Жаль! Чего бы стоила наша реальная жизнь без таких легенд! Иногда мне кажется, что такие легенды помогают лучше нам понять реалии нашей жизни - и прошлой и настоящей.

- А зачем красивые легенды! Наша жизнь была такая богатая и такая страшная, что не надо "питаться" легендами. Надо понять, что с нами все-таки произошло.

- А за что вас арестовали тем зимним утром? Хотя я и понимаю, что вопрос "за что" звучит странно, ведь арестовывали ни за что.

- Сказать трудно. За что арестовывали в те времена? За индивидуальность, за то, что я не вписывался в определенные представления о том, каким надо быть. Хотя в тот момент, когда меня арестовывали, я не был даже оппозиционером. Просто арестовали за самостоятельность, что ли, за отказ быть идиотом, вернее, за нежелание быть идиотом. Такого шумного отказа у меня не было. Люди тогда соглашались с тем, что вокруг. И это одна из трагедий того времени. И сегодня вред, нанесенный сталинщиной, мало кто понимает. Все думают о репрессиях, а это не самое страшное. Я даже хотел написать работу "Роль террора в формировании сознания". Действительность более сложная и более страшная.

- А что может быть страшнее репрессий?

- Прессинг. У людей насиловали душу, отнимали сознание, их приучали жить во лжи, у них отнимали способность мыслить. Люди вообще теряли способность понимать происходящее. Сегодня вы думаете, что победили Сталина. Нет. Все темное, с чем мы имеем дело в России - это Сталин. Все силы, что пытаются вернуть страну обратно. Некуда, но они стараются. Хотят опутать ложью. Вот та страшная, биологически вредная ложь, потому что она становится как отравленная атмосфера.

- Вы один из первых поэтов, один из первых интеллигентов, кто приехал в Америку из СССР уже, скажем так, в наше время. Я читал в "Словаре русской литературы с 1917 года" Вольфганга Казака о вас. Он пишет о том, как вы выступали в поддержку осужденных писателей Синявского и Даниэля, протестовали против судебной расправы над Гинзбургом и Галансковым, были среди тех немногих литераторов, которые требовали открыто обсудить письмо Солженицына. В остальном, пишет он, вы не проявили себя как диссидент, как активный борец с режимом. Да, вы просто вели себя как честный человек. И смелый человек. Потому что в те времена надо было обладать немалым мужеством, чтобы заступиться за несправедливо гонимого, поставить свою подпись под письмом протеста. И не будучи диссидентом, вы уехали в то время, когда мало кто еще уезжал. В одном из своих интервью вы говорили: "Боялся задохнуться, воздуха не хватало, вот и уехал".

- У меня было полное ощущение гибельности, потому что катиться к сегодняшнему беспределу начали еще тогда. И полный сознания, что ничего сделать не можешь и что идет такое "веселое" брежневское время, когда остановлены все попытки спасения страны, я решил уехать. Вы знаете, я физически не выносил голос советского диктора. Я даже не знал, что он произносит, но уже не мог слышать голоса. Недавно мне кто-то рассказал, что ЦК обсуждал степень "задушевности" в голосе диктора. Многие люди могли жить и работать в то время. Это был Булат Окуджава и другие. Я отнюдь не считаю, что я был честным и уехал, а они были, дескать, менее честными, потому и остались. Конечно, это не так.

- Вы вспомнили Булата Окуджава, с которым вас так много связывало. А у него есть стихотворение, посвященное вам. Оно так и называется - "Поэт".

У поэта соперников нету
ни на улице и ни в судьбе.
И когда он кричит всему свету,
это он не о вас - о себе.
Руки тонкие к небу возносит,
жизни силы по капле губя.
Догорает, прощения просит:
это он не за вас - за себя.
Но когда достигает предела
и душа отлетает во тьму...
Поле пройдено. Сделано дело.
Вам решать: для чего и кому.
То ли мед, то ли горькая чаша,
То ли адский огонь, то ли храм...
Все, что было его, - нынче ваше.
Все для вас. Посвящается вам.

- Спасибо Булату за стихи. Я об этом не знал. А вам спасибо за то, что запомнили и передали.

- Булат Окуджава писал "Берегите нас, поэтов, берегите нас". Не прислушались тогда и после к замечательному поэту. И многих не уберегли. И его тоже. Теперь сокрушенно считаем потери. Вы говорили о том, что боялись задохнуться, потому и уехали. Примерно такие же слова перед отъездом сказал и великолепный писатель Виктор Некрасов. "Отдышусь и вернусь". Не отдышался, умер, не дожив до публикации на родине своих книг - как старых, так и новых. А вы отдышались, нередко совершаете путешествия из своего Бостона в Москву. И здесь в Америке и в России у вас много поклонников. И так уже на протяжении десятилетий. С чем, на ваш взгляд, это связано, почему вы и тогда были и сейчас так близки своим читателям?

- Прежде всего потому, что я поэт, чем, наверное, и интересен. В свое время ажиотаж сыграл свою роль. В Москве, например, когда я приехал после долгого перерыва, людям казалось, что наступила свобода и можно жить. И были они счастливы. А были люди, которые просто мне радовались. Или радовались моим стихам, радовались общению. Я тогда был в моде. Признаться, это было утомительно. Пушкин говорил о "тихой славе". Я не скромный, когда речь идет о поэзии, но я сторонник "тихой славы". Сейчас мода прошла. А хорошее отношение людей к моей поэзии осталось. И там, в России, и здесь, в Америке. Это приятно.

- А вообще со временем отношение к поэзии меняется? В Америке поэтические вечера собирают маленькие залы. Да и в России давно уже не читают стихи на стадионах или во Дворцах спорта, как бывало раньше.

- В Америке истинная поэзия всегда читалась в небольших аудиториях, а в России... Да, стихи уже стадионы не собирают, но это вовсе не значит, что стали иначе относиться к поэзии. Все равно залы собираются, люди слушают стихи, молодежь приходит. Не думаю, что дело обстоит так трагично, как пишут. В Санкт-Петербурге есть литератор Берг. Он пишет, что другая эпоха наступила, люди бросили читать. Нет, не бросили. Те, кто читали, читают и сейчас. Кто читал серьезные книги, не стал читать порнографию. А тот, кто читал ради моды, может все что угодно читать, это не потеря.

- Я читал ваши горькие и драматичные мемуары "В соблазнах кровавой эпохи ". Мы часто говорили, что литература - зеркало жизни. Но, наверное, зеркало не простое, а вроде того зеркальца из "Спящей красавицы", которое обладает волшебным свойством показывать только правду, как бы она ни была неприятна и нежеланна. За что, кстати, было брошено на пол и разбито. Ваш взгляд на нашу историю и трагичен и оптимистичен.

- Я полагаю, что история, посылая нам испытания, готовит нас к чему-то, формирует нас. Она не знает слова "бы". Было то, что было, плохое и хорошее, и от нас требуется трезво оценить и понимать то и другое. Даже проигрывая, самое страшное - это смириться, поддаться инерции жизни.

- У вас есть превосходное стихотворение "Инерция стиля".

В жизни, в искусстве, борьбе,
Где тебя победили,
Самое страшное - это инерция стиля,
Это - привычка, а кажется, что ощущение,
Это - ты дело закончил, а нет облегчения.
Это - ты весь изменился,
А мыслишь как раньше.
Это - ты к правде стремишься,
А лжешь, как обманщик.
Это - душа твоя стонет, а ты не внимаешь.
Это - ты верен себе и себе изменяешь.
Это - не крылья уже, а одни только перья,
Это - уже ты не веришь - боишься неверья.
Стиль - это мужество
в правде себе признаваться!
Все потерять, но иллюзиям не предаваться.
Кем бы ни стать -
ощущать себя только собою,
Даже пускай твоя жизнь оказалась пустою,
Даже пускай в тебе сердца теперь уже мало...
Правда конца -
это тоже возможность начала.
Кто осознал пораженье - того не разбили...
Самое страшное - это инерция стиля.

- Ну что ж, Наум Моисеевич, чтобы не было у нас в жизни этой инерции стиля.

- Да, это я всем желаю, себе, всем старым и молодым. В творчестве и не в творчестве тоже. Вечно жить, вечно чувствовать, вечно отвечать за свои слова, мысли и поступки. Перед собою, а не перед кем-то.