Автор - Владимир ПОРУДОМИНСКИЙ.
©"Заметки по еврейской истории"
№2-3(198), февраль-март 2017 года
продолжение, начало -
http://jennyferd.livejournal.com/6601972.html
http://jennyferd.livejournal.com/6602200.html
4.
..Итак, как раз 13 января, прочитав утром в газете сообщение о врачах-убийцах, содержание и тон которого не оставляли сомнений в крутизне взятого курса, я побрёл в свое издательство, всё же уверенный в том, что прежнее, доармейское место младшего редактора мне обеспечено, и ни на грош не уверенный в завтрашнем дне.
Первый, или, точнее, первая, к кому я попал, была наша завкадрами, тощая, хорошо сложенная дама, похожая на отставную балерину. Она приветливо усадила меня в своем закутке, порадовалась моему возвращению— на это ушло у нее минуты полторы,— после чего перешла к обсуждению сообщения, напечатанного в утренней газете. Преступная клика врачей вызывала у нее негодование. «И чего им не хватало?» - повторяла она, негодуя. - Чего им не хватало? — профессора, в кремлевке работали, дачи, машины!.. Нет, вы скажите мне, чего им не хватало? — Она нагибалась ко мне, в голосе у нее была мольба, как будто именно я, и никто другой, мог ответить ей на вопрос, чего же им, профессорам, не хватало, что они при своих окладах, дачах и машинах согласились стать убийцами, агентами американской и английской разведки, не говоря уже о чудовищном, доселе мало кому ведомом «джойнте». Этот посыл: «Чего им не хватало?» как-то сам собой смешно читался и от обратного: вот если бы не хватало, тогда, оно понятно, можно и в шпионы, и убийцей сделаться, и даже в «джойнт».
О моем будущем завкадрами ничего определенного — мне это было ясно — говорить не желала, и, когда я, скорбно качая головой в ответ на ее пассажи, успевал вставить, пока она переводила дыхание, что-нибудь вроде: «Мне бы поскорее за работу» (я как бы намекал, что именно теперь, в эту нелегкую пору, мой трудовой энтузиазм нетерпеливо требует воплощения), она, увлеченная генеральной линией беседы, недоуменно на меня взглядывала и лишь роняла мимоходом: «Это как Григорий Ипатьевич решит...»
Григорий Ипатьевич в самом деле был единоличным и полновластным хозяином издательства. «Большой человек»,— говорил о нем старик-техред Андреев, сухонький, с серебряной щеточкой усов, всегда слегка навеселе: «Большой человек». И в самом деле— большой: высокого роста, толстый, шумный, с зычным голосом и уверенными движениями, Григорий Ипатьевич словно самой природой создан был командовать; невозможно было себе представить, что где-то там, наверху, наш директор, почтительно склонившись, выслушивает указания и разносы какого-нибудь сухонького, вроде техреда Андреева, усатого старичка,— да это никому в издательстве и в голову не приходило: для нас — так уж он себя сумел поставить— мир венчался Григорием Ипатьевичем; над ним был уже мир иной, куда мы и не заглядывали.
Биография Григория Ипатьевича соответствовала его виду и положению, то есть была биографией «большого человека»— пересказываю ее, как знаю с чужих слов, если в чем и ошибусь, не велика беда, зато примечательно, что молва никакой другой биографией его не наградила. Говорили же о нем, что войну он закончил генералом-политработником, после чего поставлен был ни много, ни мало замнаркома (или уже замминистра), но в этой должности обуяла его страсть к науке, уступая которой, он присвоил чью-то диссертацию и успешно ее защитил, обзаведясь таким образом степенью кандидата каких-то там наук, главное, что— наук. Неудачливый диссертант, однако, оказался упрямцем, начал посылать жалобы, и куда-то уже совсем высоко, и где-то там вопль его наконец был услышан (должно быть, недруги нашего директора постарались): из замнаркомов (или замминистров) Григория Ипатьевича турнули, но, чтобы не пропадать такому человеку, ибо пропадать, ему, наверно, еще не было назначено, Григорию Ипатьевичу вручили издательство. Про чудака же, заведшего тяжбу из-за украденной у него диссертации, сведущие люди сообщали, будто ему тоже присвоили степень, и за ту же диссертацию, но вскоре он как-то вовсе пропал из виду..
Что бы ни делал Григорий Ипатьевич, пребывал ли в своем кабинете, шествовал ли по коридору, беседовал ли с кем-нибудь наедине или произносил речь в зале (а речь он умел произнести в любую минуту и по любому поводу), что бы он ни делал, вид у него всегда был такой, будто не у себя в кабинете находится, и не в издательском коридоре, и не в зале на трибуне, а где-то в том ином мире, несравнимо более высоком, куда мы и не заглядывали и куда он раз, а то, глядишь, и два раза в день укатывал на персональной машине, походя бросая секретарше Неле, античной красоты девушке, проводившей свободное время с артистами театра «Ромен» и постоянно прикрывавшей шею кисейным платочком, таинственно-значительное: «Я поехал...»
Григорий Ипатьевич, случалось, щедро одаривал подчиненного благодеянием, случалось, шумно распекал, употребляя самые нецензурные выражения, количество которых— как и полагалось— часто было обратно пропорционально подлинной степени начальственного негодования, случалось, становился крут до крайности и тут уже не шумел, решал дело быстро и жестоко. Мясистое, но не утратившее приятной правильности черт лицо Григория Ипатьевича выражало, соответственно его настроению и характеру разговора, улыбчивую приязнь, горячее негодование, жесткую непреклонность, и все же, общаясь с ним, казнил он или миловал, мы непременно чувствовали, что пребывает он не здесь, не с нами, а в том самом ином мире, которому принадлежал всем своим существом. Была у Григория Ипатьевича привычка: беседуя или выступая с речью, он вдруг умолкал, запрокидывал голову и, прищурясь, казалось, всматривался во что-то на потолке, будто улавливая и вбирая в себя какой-то падавший сверху луч.
«Это как Григорий Ипатьевич решит», - повторила завкадрами,когда пыл ее обличений по адресу врачей-убийц, которым чего только не хватало, начал заметно для нее самой угасать (говорить же о таком предмете без должного пыла не хотелось), а перед ней по-прежнему продолжал сидеть я с таким излишним, неподобающим моменту вопросом о будущей своей судьбе в глазах..
Григорий Ипатьевич встретил меня шумно и весело: «Здорово, солдат!», «Ну как, понюхал пороху?», «Много девок перепортил?» и что-то еще в том же духе, — я мог бы и обнадежиться, если бы так явно не читал в его глазах, что мысли его не обо мне и, того более, что я для него попросту не существую. «Сейчас, солдат, подумаем — или сержант уже? — сейчас, сержант, подумаем, что нам с тобой делать, - балагурил Григорий Ипатьевич, пока я несколько скованно шествовал в сторону его письменного стола. - А то, брат, пока ты служил, там — он показал пальцем наверх — тоже не дремали, сочиняли разные параграфы. Помозговать надо». Он подмигнул мне, как единомышленнику; я бы рад был ему поверить, но глаза его были очень уж далеки от меня. «Вот мы сейчас Фриду вызовем», - продолжал Григорий Ипатьевич, крепко прижимая пальцем кнопку звонка. «Фрида — у нас дока, своего в обиду не даст». Он снова мне подмигнул, и снова как-то мимо. «Фрида все и растолкует, что нам положено, а чего нет». Он слегка запрокинул голову, замолчал и, прищурясь, стал всматриваться в одному ему видимые знаки на потолке. Если бы в эту минуту я встал и вышел из комнаты, он не только бы не заметил этого, но и не вспомнил бы, что я когда-либо был здесь. Я и сам начал было сомневаться в том, что всё, что сейчас происходит со мной, происходит в действительности.
Появилась Фрида, издательский юрист, средних лет еврейка с ярко накрашенными губами и щеками. Несмотря на могучий бюст, или именно по этой причине, она едва не круглый год носила белые свитеры в обтяжку, украшенные узорами на груди. Фрида отличалась способностью постоянно рассказывать страшные истории, которые, как губка, впитывала, толкаясь в судах и среди коллег-юристов. Рассказывала она их необыкновенно живо, с ужасающими подробностями. Однажды мне пришлось дежурить с ней вдвоем на избирательном участке, за полтора-два часа она довела меня до того, что я боялся поднять глаза на темное окно; когда же дверь неожиданно отворилась и вошел какой-то избиратель — единственный за весь вечер — проверить свое имя в списках, я едва удержался, чтобы не заорать со страху.
Фрида была, как всегда, в белом свитере. На ее туго обтянутой свитером груди бодались, сцепившись рогами, два синих северных оленя.
С появлением Фриды директор вроде бы спустился из своего откуда-то в реальное пространство кабинета, но уже не шумел, не подмигивал, будто исчезла охота или надобность скрывать свое безразличие ко мне, к Фриде, ко всему, что придется сейчас говорить и слышать..
«Что там за поправки насчет вернувшихся из армии? — скучно спросил он. И подсказал: — Мы ведь теперь не обязаны брать?»
«Есть оговорка: обязаны только участников войны», — разъяснила Фрида.
«Видите, вас не касается», — пустым голосом произнес Григорий Игнатьевич. Он уже было кивнул, чтобы отпустить меня навсегда, и я уже было изготовился половчее встать и уйти, но вдруг глаза его живо блеснули. «Разве вместо Хавкиной?» — быстро повернулся он к Фриде.
Хавкина работала в издательстве, кажется, со дня его основания. Старенькая (тогда мне думалось), с коротко постриженными седыми волосами, в вечном сером платье, она с утра и допоздна копошилась, как мышь, в своем углу, подклеивая и подчищая рукописи, приводя в порядок картотеку, вычитывая, подпечатывая, выполняя множество работы, не имевшей к ней никакого отношения, — все, кому ни лень, заведующие редакциями, редакторы, секретарши директора и главного редактора, члены партбюро, месткома, комитета комсомола, редколлегия стенгазеты и едва ли не курьерша, все о чем-то просили старуху, и она никому не отказывала— печатала, вычитывала, подклеивала, поправляла; все ее о чем-то просили — и никто не благодарил: она просто всегда была под рукой — образцовый самого малого калибра винтик, как сказано было о человеке вождем человечества (определение тогда ходовое). И вот эту Хавкину...
Я собрался уже благородно объявить «нет», но Фрида меня опередила: «Да ведь Хавкину и Файбисовича мы, Григорий Ипатьевич, в связи со слиянием редакций...».
«И правда...»
Я поднялся с места.
«Что Файбисович всё бюллетенит?»
«Бюллетенит, Григорий Игнатьевич. Говорят, серьёзное что-то».
«Еще бы не серьёзное, - директор коротко хохотнул. - Артист!..»
Он махнул рукой, отпуская Фриду. Я вышел вместе с ней. Григорий Ипатьевич, похоже, этого и не заметил.
Античная красавица, секретарша Неля сидела за своим столом и читала газету. Одной рукой она придеживала розово-сиреневый шарфик, точь-в-точь такой, как на самом знаменитом автопортрете Ореста Кипренского, ныне не признаваемом ни автопортретом, ни вообще работой Кипренского. На столе у Нели была развернута газета колонкой о врачах-убийцах кверху. «Как дела, Неля?»— спросил я. Все-таки до моей армии мы не были совсем чужими: случалось, после работы забредали вместе в какую-нибудь компанию, вместе выпивали по рюмашке-другой. «Какие теперь дела,— холодно отозвалась Неля, кутаясь в свой кипренский шарфик. — Кругом убийцы».
«Кстати, об убийцах», — темпераментно сказала Фрида, когда мы вышли в коридор. Я испуганно огляделся. «Об убийцах, — смачно повторила Фрида. — Представьте, на днях в суде разбиралось дело: мясник убил свою любовницу. Вы понимаете, это очень важная подробность, не кто-нибудь — мясник, с его по-особому отточенным топором, а он топором и убил, с его поставленным ударом, умением рубить мясо, именно мясо...»
«Фрида, — перебил я ее, — меня не возьмут на работу?»
«Сюда? — удивилась Фрида.— Нет, конечно. Вы разве не поняли?»
«Это правда, что обязаны только участников?»
«Ах, Боже мой! Да будь вы и участник! Ну, подали бы на нас в суд. Он — Фрида показала глазами в сторону директорского кабинета, — он послал бы меня, и я бы в два счёта выиграла дело».
«Ну, и как же мне быть?» — спросил я, не потому, что надеялся получить совет, но чтобы не уходить вот так, сразу, ни с чем, чтобы еще немного постоять, поговорить, собраться с духом, осознать свое положение.
«Здесь время не тратьте, — сказала Фрида. — Попробуйте в других местах».
продолжение следует...