ИЗ ФРЕНДЛЕНТЫ

Дун был вьетнамец, а Шапиро – ясно – еврей. 
Оба были беженцами, только Дун приплыл на корабле, а Шапиро прилетел на самолете. Причем, Шапиро привез мебель с собой, а Дуну деньги на мебель дали. И не успел он ее расставить, как у него в далеком городе Хошимин умирает тетушка. Тетушку звали Тхай, ей было за девяносто, она знала Хо Ши Мина еще молодым и, говорят, не перенесла переименования города.
- Если б вы знали, в честь кого его переименовали, - говаривала тетушка Тхай, - вы б умерли.
Вот она и умерла…
А надо сказать, что это была любимая тетушка Дуна, она была ему вместо матери, и поэтому Дун решил сжечь свою мебель.
Да, такой обычай у вьетнамцев: если умирает любимый человек, будь любезен – сожги мебель. В знак уважения, что ли?.. Не знаю…
И Дун решил.
Как узнал Шапиро, что Дун собирается спалить мебель, - не знал никто. Известно только, что когда Дун зажег спичку, в дверях дуновской квартиры появился Шапиро.
- Моисей Шапиро, - представился он, - беженец из Риги. Вы тоже, кажется, бежали?
- Да, - ответил Дун, - мы бежали…
- Ну и как, - спросил Шапиро, - что вам там разрешают брать?
Дун не понял.

Сколько можно взять фотоаппаратов? – уточнил Шапиро.
- Простите, - сказал Дун, - я плохо понимаю по-английски. Вы можете повторить?
- Мебель разрешают? – спросил Шапиро. – Нам разрешают! И я думаю – специально. Потому что, знаете, что приходит из мебели? – он раскрыл сумку и достал оттуда какой-то обломок. – Вот что приходит из мебели!
Дун покачал головой.
- У меня был «Версаль». Что осталось от «Версаля»? Я могу это расставить? – он подбросил кусок дерева вверх. – Раньше мы этим топили печь. У нас была голландская печь, белый кафель. Ответьте мне, этим можно топить?
Он протянул Дуну обломок.
- Нет! Потому что это сырое. А это была сказка. Но сначала ее покурочили на родине, потом она гнила в Триесте, затем качалась в трюме, и, наконец, мне пришли три кубометра югославских дров. Я могу их расставить в квартире?
- Нет, - сказал Дун.
- Правильно, - заметил Шапиро, - а вы жжёте мебель.
- У меня умерла тетушка, - сказал Дун.
- Я знаю, - ответил Шапиро, - но, во-первых, мои соболезнования, во-вторых, - не надо устраивать пожара.
- А обычай? – спросил Дун.
- Насколько я знаю, - возразил Шапиро, - вы должны избавиться от мебели, но не обязательно сжечь…
- Желательно, - сказал Дун.
- Но не обязательно?!
Дун задумался. Он вспоминал обычай.
- У меня тоже была тетя, - сказал Шапиро, - тетя Хася. Вы знаете, что такое еврейская тетя? И она умерла… Но если б я вздумал сжечь свою мебель, она бы перевернулась в гробу…
- Вы не вьетнамец, - сказал Дун, - вам трудно понять этот обычай, он сохраняет народ. Я должен сжечь мебель…
- А где же здравый смысл? – спросил Шапиро. – Вам больше денег на мебель не дадут. И вы будете спать на полу и есть на полу, вы понимаете?
Дун, видимо, не понимал, потому что он спросил:
- А у вас есть обычаи?
- Масса, - ответил Шапиро, - но, во-первых, я их не придерживаюсь, а во-вторых, - не знаю.
- Это плохо, - сказал Дун.
- Я знаю, - сказал Шапиро, - если хотите, я и языка своего не знаю. И истории. Ничего я не знаю. Знаю только, что я еврей.
Это заявление не произвело на Дуна никакого впечатления.
- Вы знаете, кто такие евреи? – спросил Шапиро. – Они дали миру Эйнштейна…
- Я не знаю Эйнштейна, - сказал Дун, - но евреев я знаю.
Шапиро удивился.
- Как это вы не знаете Эйнштейна? – спросил он.
- Не знаю, - ответил Дун, - а что он сделал?
Шапиро запнулся. Он прекрасно знал Эйнштейна, но как-то никогда не задумывался, что же он сделал.
- Он совершил переворот, - сказал Шапиро и на всякий случай добавил: - в науке… Разрешите, я сяду.
Шапиро сел и стал разглядывать мебель. Она была довольно простая, без всяких там украшений и инкрустаций, но и такую ему было жалко…
- Красивая мебель, - сказал Шапиро, - как у вас рука поднимается…
- Я тетю любил, - сказал Дун.
- Все любят тетю, - протянул Шапиро, - но никак не связывают ее с мебелью. Какой-то странный у вас обычай. Раньше к фараонам в могилу жен клали, воинов – теперь не кладут. Надо менять обычаи… Скажем, не сжигать мебель, а продавать… Сколько бы вы за нее хотели?
- Не могу, - сказал Дун, - если б я тетю не любил, тогда другое дело, а я тетю…
- А, черт! – сказал Шапиро. – Раз уж вы так любили тетю – жгите! Пусть горит она синим пламенем. Жгите мебель! Но не эту…
- А какую? – спросил Дун.
- А вот эту, - ответил Шапиро и протянул Дуну обломок. Три кубометра. Югославский гарнитур «Версаль». Красота необыкновенная. Жечь так жечь, а?
Дун опять задумался.
- Это же не моя, - сказал он.
- Боже мой, - ответил Шапиро, - да разве тетя знала, какая у вас была мебель? Да ваша мебель по сравнению с этой – тьфу. Вы посмотрите, что вы жечь будете!
И Шапиро протянул Дуну несколько фотографий.
- Для таможни делали. 17 предметов. Красное дерево. Ручная работа. Инкрустация. Стиль – Людовик четырнадцатый. Это же мечта – сжечь такое. Уверяю вас, тетя будет довольна… Жгите на здоровье, а я вашу возьму…
Дун задумался в третий раз.
- Он еще думает, - удивился Шапиро, - да какая тетка могла бы мечтать, чтоб в честь нее сожгли такое… Императорские тетки – и то не мечтали. И потом – это удобнее… Дрова! Только кидай в топку. А ваш шкаф ни в одну топку не влезет, я уже не говорю о диване…
Дун крутил в руках югославский обломок, переводил взгляд на фото, опять на обломок…
- Вы не верите, что этот кусок был когда-то мебелью? – спросил Шапиро. – Так я вам докажу. Если постараться, из этих щепок можно даже кое-что собрать, например, стул. Давайте поедем и соберем из них стул. Но если вы его соберете, вы просто не сможете его сжечь, так он будет красив. Да, да, с таким развитым чувством прекрасного, как у вьетнамцев, вы его не спалите!..
Поэтому лучше сжечь так… Вы меня понимаете? А то я не уверен в своем английском.
- Я вас понимаю, - сказал Дун, - но обычай требует сжечь мою мебель…

Так считайте, что она ваша, - ответил Шапиро, - я ее вам дарю. Весь гарнитур. А вы мне ваш. И все. И дружба народов, идет?..
Дун опять стал сравнивать фото и щепку.
- Не сравнивайте, - сказал Шапиро, - они не похожи. Разве сосны в лесу похожи на сервант, который делают из них, или на тумбочку, а?..
- А если он не сгорит? – вдруг спросил Дун.
- Почему? – удивился Шапиро. – Чтоб не сгорело красное дерево?
- Вы же говорили, что оно сырое, - напомнил Дун. – Вдруг оно не загорится?
- А на что бензин? – спросил Шапиро. – Обычай бензин допускает?
- Не знаю, - сказал Дун.
- Значит, допускает. Если мы его оросим бензином – он сгорит в момент. Причем бензин за мой счет.
Неизвестно, что подействовало, может последний довод. Они пожали друг другу руки, и Шапиро пригласил Дуна в кафе.
- Кофе или чай? – спросил Шапиро.
- Чай, - сказал Дун.
- И я – чай… В России я пил кофе. Мне на сердце наплевать было… А здесь хочется пожить подольше…
Он заказал два чая с лимоном.
- Вы знаете, кем я был в России? – спросил Шапиро.
Дун не знал.
- Всем! – сказал Шапиро. – Несмотря на то, что я еврей. Вы слышали, кто такие евреи?
Почему-то Шапиро казалось, что вьетнамцы не должны знать, кто такие евреи…
- Ах да, я вас уже спрашивал… Так вот у меня было все: квартира, машина, дача, катер и куча свободного времени. У меня были собака и кольцо, которое носила Екатерина… Все я имел, кроме воздуха. Мне было нечем дышать. И вот, я все бросил – и я тут, и я дышу полной грудью. Вы считаете, что я дорого заплатил за это?
Принесли чай, и Шапиро, не дожидаясь ответа, продолжал:
- Недорого! Что у меня здесь – ничего! И я хожу веселый. А там я носил кольцо Екатерины, и мне хотелось плакать. Меня там понимала только собака, хотя я никакой не философ. Думаю, вы это заметили. И советовался только с собакой. Клянусь вам, она давала мне дельные советы, они были написаны в ее глазах.
Если б не она, я бы уехал лет на пять раньше. Но я знал, что они ее не выпустят, а покинуть ее я не решался. Они ее-таки не выпустили. Вы не поверите – я не вспоминаю ту землю, но собака мне снится. Она плакала в аэропорту. Она знала, что мы больше не увидимся…
Если б вы знали, как нас обобрали. На таможне они раздели мальчика. Надо быть идиотом – какой еврей спрячет что-нибудь на сыне?! Я им этого никогда не прощу. С Беллы сняли серьги. Свадебный подарок. Подонки! Все это было ужасно… А вы как добирались? Тоже самолетом?..
- Мы плыли, - ответил Дун.
- На пароходе?
- Сначала на пароходе. Потом на плоту.
- Как это на плоту?
- Так, - сказал Дун, - пароход утонул.
- Утонул? – ужаснулся Шапиро. – Почему утонул?
- Шторм был, - сказал Дун, - не выдержал. Да и плот потом развалился.
Дун отхлебнул чаю. Шапиро смотрел на него огромными черными глазами и молчал. С ним это случалось редко.
- А как же люди? – спросил он.
- Тринадцать человек добралось, - сказал Дун, - меня выловили на второй день…
Шапиро замолчал снова.
- Вы их ненавидите? – спросил он.
- Я их ненавижу, - спокойно ответил Дун.
Шапиро посмотрел на его худое тело, и ему показалось, что Дуну холодно.
- Вам надо согреться, - вдруг сказал он, - сейчас мы сообразим.
Шапиро подозвал официанта.
- Бутылку водки и два бифштекса, - попросил он.
- Я вегетарианец, - сказал Дун.
- Вам необходимо мясо, – сказал Шапиро, - посмотрите на себя – кожа да кости!
- Не могу, - сказал Дун.
- Маленький кусочек!
- Нет, нет, только не мясо.
- Тогда рыбу?
Дун замахал руками.
- Фаршированную! – уточнил Шапиро. – Вы только попробуйте!.. С хреном!
- Спасибо, - сказал Дун.
- Что ж вы едите? – спросил Шапиро. – Воздух?
- Бобы, - сказал Дун, - и немного зелени, неважно какой.
- Мясо, водку и траву с бобами, - произнес Шапиро. – «С ними сложнее, чем с кошерными»,  - подумал он и продолжал: - Вы извините, что я вам всякую ерунду рассказываю про таможню и все такое… Кто бы мог подумать, что вы вплавь добирались…
Он вдруг представил, что если бы и он должен был добираться вплавь – он бы остался там… Хотя бы потому, что он не умеет плавать.
Нет, нет, если б вплавь – многие бы евреи остались… Так можно и прикрыть эмиграцию. И даже очень спокойно. Они скажут: «Ради Бога, уезжайте, мы ничего не запрещаем, мы ничего не имеем против, но вплавь… Как в братском Вьетнаме».
И все. И никто бы не поплыл, хотя многие умеют… Только от одной этой мысли Шапиро похолодел.
А водку не приносили.
- Вы любите эту страну? – спросил Шапиро.
- Я жизнь люблю, - ответил Дун, - а здесь можно жить.
- А некоторых евреев назад тянет, - сказал Шапиро, - это потому, что они вплавь не добирались. Да, да, когда бежишь с мебелью, иногда тянет. Но вы знаете, даже с мебелью уезжать тяжело, честное слово… Ощущение, что умираешь. У вас не было такого?
- У меня было ощущение, что я тону, - сказал Дун.
Шапиро тонул один раз, в третьем классе, в бассейне, на глубине 1,5 метров, но и этого ему было достаточно, чтобы понять Дуна.
Наконец принесли водку, и Шапиро быстро разлил.
- Лехаим! – он поднял рюмку. – «За жизнь!» Лучшего тоста я не знаю.
Он выпил залпом, а Дун пригубил и поставил на стол.
- Извините, - сказал Шапиро, - «за жизнь» надо пить до дна.
- У меня язва, - сказал Дун.
- У меня – две, - сказал Шапиро.
Дун стоически осушил стопку.
- Сколько, кстати, во Вьетнаме евреев? – спросил Шапиро.
- Мало, - сказал Дун, - очень мало…
Ну примерно?
- Человек восемь, - сказал Дун.
- Антисемитизм есть? – осторожно поинтересовался Шапиро.
- Нет, - ответил Дун, - антисемитизма нет.
За великий вьетнамский народ! – прокричал Шапиро. – Чтобы вы никогда не тонули!Он опрокинул рюмку. Дун опять отпил маленький глоточек.
За великий вьетнамский народ извольте до дна, - сказал Шапиро.
Дун послушно выпил.
- Я бы, наверное, мог жить во Вьетнаме, - сказал Шапиро, - конечно, до прихода дедушки Хо… И обычаи у вас хорошие… Жечь мебель в честь тети… Нет, в этом что-то есть.
Мы и в честь дяди жжем, - вдруг сказал Дун. И Шапиро понял, что с водкой он перестарался.
- У нас много обычаев. Есть обычаи – есть народ. Нет обычаев – нет народа. Это плохо, что обычаев вы не знаете… Это нехорошо.
Дун взял бутылку, разлил и, глядя на Шапиро, сказал:
- Лы-ха-им! Правильно? Лехаим, - поправил Шапиро.
Все равно. Очень похоже на вьетнамский, - и добавил: - Хочу выпить за евреев. Спасибо, - поблагодарил Шапиро, - в следующий раз. Он жалел, что заказал водку.
- За евреев сейчас! – настаивал Дун. – Ты меня уважаешь?
Шапиро даже вздрогнул от неожиданности.
- У-уважаю, - сказал он, - но только не до дна…
- Именно до дна, - произнес Дун, крикнул «лы-ха-им» и выпил.
И Шапиро тоже. Такой тост он пропустить не мог…</p>

После тоста за евреев начали происходить странные вещи.

Сначала вегетарианец Дун съел все мясо Шапиро, а Шапиро, как козел, жевал траву и закусывал бобами. Потом Дун заказал сам себе бобы, а Шапиро – кошерную телятину. И опять Дун съел мясо, а Шапиро снова жевал траву. И, наконец, Дун признался Шапиро, что Хо Ши Мин был еврей. Шапиро протрезвел.
- Быть не может, - сказал он.
- Говорят, - ответил Дун, - не знаю…
Домой Шапиро вез Дуна на такси. Он чувствовал себя виноватым. Он заставил Дуна пить водку и довел человека до того, что тот стал есть мясо… А это для вегетарианца то же, что для еврея – свинина в Новый год. Дома Шапиро уложил Дуна на тахту, накрыл верблюжьим одеялом, а сам сел в кресло и стал думать… Он думал об обычаях, о своем деде Шлойме и о тете Хасе. Он вспомнил, как дедушка Шлойме каждую субботу смотрел на луну и шептал какие-то загадочные слова, а потом говорил: «Гут шабес», - и  все отвечали: «Гут шабес». И как тетя Хася постилась каждый Судный день, а он ел, как волк, потому что всегда любил поесть, и тетя Хася никогда не упрекала его…
Он думал, почему евреи плакали на свадьбах, может, потому, чтобы не спугнуть свое еврейское счастье? И почему мальчикам делают «бармицву» в 13 лет, а не позже… И почему ханукальные свечи надо зажигать так, а не иначе, и почему носят ермолку, и накрываются талесом…
Он не знал «почему?», он не знал всего этого, но он понимал, что где бы ты ни жил, в Крыжополе или Париже, в Японии или на Мадагаскаре, и какой бы у тебя ни был цвет, пусть даже синий, и какой бы формы ни была у тебя голова - даже коническая, и глаза – круглые или раскосые, но если ты каждую пятницу, когда взойдет луна, шепчешь таинственные слова, а потом говоришь: «Гут шабес» и все отвечают: «Гут шабес», и если ты носишь ермолку, даже когда играешь в футбол, и постишься в Йом-Кипур, даже если тебе очень хочется кушать, - ты остаешься евреем. И остается народ твой.
А Шапиро очень хотелось, чтобы его народ оставался еще долго-долго.
Как, впрочем, и вьетнамский. Зачем ему исчезать? Дун спал спокойно. Никогда пьяные в России так спокойно не спят. Он не матерился, не храпел, не сопел, а спал, как ребенок, и лицо у него было, как у ребенка. А глаза – еврейские. Шапиро часто говорили, что у него греческий нос.Раз у еврея может быть греческий нос, почему у вьетнамца не могут быть еврейские глаза? Шапиро заснул в кресле…

Ему снилось, что он плывет в Балтийском море и рядом плывет его мебель. И не видно берега, и нет сил. И тогда он взбирается на сервант и плывет на серванте  и прямо на серванте, в окружении кресел и тахты, вплывает в нью-йоркскую гавань. И все евреи тоже плывут – кто на чем. Кто на фото-ружье, кто на ковре, а один – прямо в палехской шкатулке с изображением Ленина. И его не хотят впускать, потому что раз он приплыл в такой шкатулке, значит, он коммунист.
Шапиро в ужасе проснулся. Перед ним стояла мебель Дуна. Дун мерно посапывал. За окном было нью-йоркское небо.
Шапиро стало хорошо…Ему приснилась тетушка Тхай и тетя Хася. Они гуляли по берегу залива и о чем-то говорили по-еврейски. Они говорили о том, что хорошо бы сегодня спечь штрудель, но нету изюма…Шапиро проснулся. За окном было светло. Дун спал. Шапиро поехал домой – там уже был переполох. Все думали, что его убили в Сентрал-парке. Он забыл им позвонить……Дун спал два дня. Наконец он проснулся. Рядом с ним высился штабель югославских дров, сверху лежали спички, в стороне стояла банка бензина. Шапиро сидел в углу.
Вам лучше? – спросил он.
- Мне хорошо, - сказал Дун.
- Я принес вам «Тагомет». Самое хорошее лекарство от язвы.
- Мне ничего не болит, - сказал Дун.
Тогда давайте жечь. Они вынесли дрова на пустырь, облили их бензином и подожгли.
Высокое пламя освещало их лица. Они молча смотрели на огонь, и искры летели в вечернее небо. Скоро все было кончено.
- Дун, - сказал Шапиро, - вы поможете мне спустить мебель?
- Конечно, - ответил Дун. Часа полтора они таскали вещи с третьего этажа Дуна во двор и здорово устали. Наконец вся мебель стояла внизу.

Они присели, и Шапиро угостил Дуна «Честерфильдом». Стало совсем темно. В жаркой ночи светились только их сигареты.
Хорошо жить на свете, - сказал Шапиро. Затем он встал, подошел к шкафу и поджег его. Затем он поджег стол, а после этого – стулья. Мебель горела великолепно.
- Что вы делаете? – спросил Дун.
Шапиро внимательно посмотрел на Дуна.
- Вы думаете – только у вас была любимая тетя? – сказал он…