...Чикаго утопал уже в снегу,
холодный дождь гулял по Пикадилли,
а мы с тобою отпуск проводили
на тёплом сицилийском берегу.
Стоял ноябрь - прекрасная пора
для наших душ, алкавших винограда,
и солнечные гроздья, как награда,
по праву доставались нам с утра.
Отрадой наших утренних часов
был магазинчик "Frutta e verdura",
где в нас вливалась тонкая микстура
из ароматов, грёз и голосов.
А рядом, в тихой булочной, куда
мы совершали ранние прогулки,
нас ожидали утренние булки -
нехитрая, но славная еда.
Каких ещё нам надобно щедрот,
Сицилия, Sicilia, bel paese?
Panino con formaggio olandese -
наверно, самый вкусный бутерброд...
Был не-сезон, и в нашем городке
никто не угождал уже туристам,
и в море, ослепительном и чистом,
виднелись только лодки вдалеке,
и пляж был пуст. Прохладная вода
едва-едва касалась наших пяток.
И нам с тобою шёл шестой десяток,
но мы ещё не думали тогда,
что дни летят, как искры от подков,
и тонут где-то в горестном кошмаре, -
мы завтракали с видом на il mare,
на медленный восход, на рыбаков.
Здоровые, ещё не старики,
свой каждый день встречали мы мажорно,
и рыбакам кричали мы - "Buon giorno!",
"Buon giorno!" - отвечали рыбаки,
и складывалась новая строфа
в мозгу, заботой не отягощённом,
день наполнялся шумом, гамом, звоном -
всё это было molti anni fa...
Пляж был намного ниже мостовой,
и с тротуара вдоль подпорной стенки
туда вели щербатые ступеньки,
и вид у них был многовековой.
И как-то раз под стенкой, у воды,
как Ева и Адам во время оно,
мы возлежали умиротворённо,
вкушая кисло-сладкие плоды.
Над нами проносились облака,
плескалось море, призрачная Этна
в седой дали была едва заметна,
над нею поднимались два дымка.
А в стенке, под которой много дней
мы проводили, времени не слыша,
была не очень видимая ниша,
но мы её заметили, и в ней
лежали грудой камни-голыши,
как-будто бы красуясь перед нами,
когда-то отбелённые волнами,
да так, что хоть стихи на них пиши.
Сменялись годы, люди, времена,
а камни - тут как тут, в покое праздном!
И мы на них с большим энтузиазмом
запечатлели наши имена,
и всех родных, и тех, кто был до нас,
на русском языке, чернильной ручкой,
и это всё потом сложили кучкой
в открытой нами нише, прочь от глаз.
Пускай лежат - хоть годы, хоть века,
пусть будут нашим тайным обелиском
на этом берегу, на сицилийском,
куда нас принесло издалека...
Не странно ли, что в дальней стороне,
куда б ни направлял свои шаги я,
ко мне не приходила ностальгия
по родине? Ни в мыслях, ни во сне.
Зато звучат во мне колокола
по рыбакам, по лодкам на причале,
по этим piazza, via и viale,
по речи, что близка мне и мила...
...Я верю, что в один прекрасный год
какой-нибудь учёный археолог
вдруг приподнимет нашей тайны полог
и камни в нише брошенной найдёт,
но он прочесть не сможет имена,
которые написаны по-русски,
и будет думать - древние этруски
оставили все эти письмена,
и ошибётся, хоть и даровит.
А жажда знаний - непреоборима,
и призовут профессора из Рима,
который знает русский алфавит,
он всё прочтёт, что мы из баловства
придумали как дань родным и близким,
и прозвучат под небом сицилийским
чужие, непонятные слова,
пришедшие случайно, наобум,
ничем не веселя и не печаля,
загадочные - Лёня, Витя, Аля
и - вовсе уж нелепое - Наум...
25 декабря. Рождество
Сквозь шум и треск, сквозь гам и звон,
друзья, вам сообщить спешу я,
что в этот день родился Он -
еврейский мальчик Иешуа,
и, по традиции отцов,
на день седьмой Он был обрезан
(таков закон, в конце концов,
и в наше время не исчез он).
Тот мальчик позже стал Христом,
ему внимала Палестина,
Господь божественным перстом
к себе призвал Его как сына,
а люди (ах ты, Боже мой,
они ни в чём не знают меры!)
постановили: день седьмой
считать началом новой эры,
и каждый год, как первый год,
всегда справляют с этой даты,
и так оно уже идёт,
и с этим денешься куда ты?
А чтобы стало всем ясней,
опять замечу мимоходом:
как ни крути, всегда семь дней
меж Рождеством и Новым годом,
и этот дивный белый свет
стоит, как (нет другого слова),
две тысячи семнадцать лет
от обрезания Христова.
Пришествие
Ночь над городом, ночь, но желанный рассвет уже близок.
В Гефсиманском саду тишина, и Голгофа пуста.
На холодной скамье тихо дремлет оборванный призрак,
измождён и небрит, будто только что сняли с креста.
Он вернулся вчера в этот город, уже незнакомый,
в этот грохот и шум, в суету преходящих сует,
он восстал и прозрел, словно вдруг отрешился от комы,
той, что длилась, как жизнь, бесконечных две тысячи лет.
И сквозь дрёму к нему тянут руки слепцы в Галилее,
жёны плачут навзрыд, слышен ропот седых стариков,
и по серым камням, по крутой гефсиманской аллее
удаляется прочь тот, кто проклят навеки веков.
Погоди, оглянись, я - прощенье твоё и причастье!
Что людская молва? И да минет нас чаша сия.
Вот какое оно, это наше еврейское счастье -
умирать, воскресать, возвращаться на круги своя...
Дремлет призрак. Уже догорает звезда на востоке,
заалел горизонт, скоро солнце взойдёт на-гора,
и с лазурных небес трубный глас возвестит о пророке,
он откроет глаза и устало прошепчет "Пора..."
Всё, что было, - уйдёт, всё останется там, за веками.
Поднимайся, иди в долгожданный последний поход,
со слезами в очах и с воздетыми к Богу руками,
по полям, по холмам и по глади задумчивых вод.
Начинается день, новый день рокового Нисана.
О, не медли, пророк, лик свой светлый народу яви!
И прозреют слепцы, и немые воскликнут "Осанна!",
и настанет пора всепрощенья, добра и любви.
Тем, кто верует - рай, кто не верует - тем преисподня.
Да придёт благодать в этот мир, осенённый крестом!
Только что это с ним? Он устал и продрог... Не сегодня...
Не сегодня, не завтра, когда-нибудь после, потом...
Проживут без него - грешной жизнью, нелепой и скорой.
Он измучен и слаб, он, как старческий перст, одинок,
да и нет уже в нём той божественной силы, с которой
он когда-то пришёл, заслужив лишь терновый венок.
Пусть уходят века, пусть продлится извечная дрёма,
пастырь страждущих душ не придёт свою паству пасти.
Всё равно от войны, от чумы, от резни, от погрома
никого, никогда он, увы, не сумеет спасти...
...Где-то там, в облаках, растворяется лунный огрызок.
Первый солнечный луч озаряет святые места.
На скамье - ни души. Испарился таинственный призрак.
В Гефсиманском саду тишина, и Голгофа пуста...
Зал ожидания
...в этом зале ожидания
будут слёзы и рыдания,
и печаль неутолимая,
и безумная тоска
в час, когда, как меч карающий,
ангел умиротворяющий,
белым облаком окутанный,
приземлится свысока...
Я сижу у окна и смотрю, как идут поезда,
замедляют свой ход и минуту стоят у перрона,
только музыка сфер, так торжественна, так похоронна,
тихо льётся с небес - это время листает года.
Я сижу у окна, и со мной мой нехитрый багаж,
остаётся в душе то, чем жил по сегодняшний день я -
и любовь, и мечты, и надежды мои, и сомненья,
всё, что носишь в себе и уже никому не отдашь.
Я сижу у окна и смотрю, как идут поезда,
скоро будет и мой, долгожданный, холодный, нескорый,
я не знаю, когда он придёт, этот поезд, который
увезёт меня вдаль, увезёт, я не знаю, когда.
...в этом зале ожидания
мы простимся - до свидания
на пока ещё неведомой
чужедальней стороне,
и, покуда не погасли вы,
будьте веселы и счастливы,
и не часто, нет, но изредка
вспоминайте обо мне...
ANDANTE CANTABILE
Ах, Боже мой, какая благодать -
таинственны леса, бескрайни нивы,
друг мой, души прекрасные порывы
дано тебе лишь в звуках передать.
Угаснет день, исполненный трудов,
и ночь пройдёт. Проснуться утром рано,
раскрыть окно и сесть за фортепьяно,
уже аккорд неслыханный готов,
и музыка польётся, как вино,
дурманящая, терпкая, живая,
такие горизонты открывая,
что им навек остаться суждено -
блаженство, нисходящее с небес,
задумчивые песни Украины,
и вальс, неотразимый, лебединый,
и солнечный бравурный полонез...
Что ж, Пётр Ильич, спасибо за труды,
тебе ещё писать бы и писать бы
в покоях светлой каменской усадьбы,
прости Господь, когда бы не жиды.
Известно же, как ми, и ре, и до,
что Каменка - унылое местечко,
ни чёрту кочерга, ни богу свечка,
противное жидовское гнездо.
Хотелось бы, чтоб тишь была и гладь,
но разве должен ты, российский гений,
вдыхать кошмар жидовских испарений,
их, жалких, видеть, слышать, обонять,
мириться с их жидовской суетнёй,
с их лавками, с их грязной атмосферой?
О, как тебе с твоею божьей верой
уйти антисемитом в мир иной?..
Но всё едино - ты как раритет
пребудешь вечно в облике нетленном:
Чайковский с Листом, Вагнером, Шопеном -
какой неувядающий квартет!..
________________________________________
Из писем П.И.Чайковского к Н.Ф. фон Мекк:
"…несмотря на всю мою привязанность к каменским родным, самая Каменка – это лишённое всякой прелести жидовское гнездо, очень мне стала тошна и противна".
"Подумайте, милый друг, что мы живём там не среди зелени и не на лоне природы, а рядом с жидовскими жилищами, что воздух там всегда отравлен испарениями из местечка и из завода, что под боком у нас центр местечка, с лавками, с шумом и жидовской суетнёй".
"... масса грязных жидов с сопровождающей их всюду отвратительной атмосферой...”
"...Каменка, которую я никогда не любил, теперь, после Браилова, кажется мне такой непривлекательной, жалкой, безотрадной... непосредственное соседство с жидами, отсутствие вблизи леса, жалкий сад..."
"... Я очень доволен, что не вижу, не слышу, не обоняю жидов...”
========================================
Из поэмы "ЧУЖОЙ В РАЮ" (1983 г.)
...когда мне делать нечего
усядусь
и пою
пою моё отечество
республику мою
покинутую родину
извечную страду
печальную мелодию
на тень её кладу
с её лугами
пашнями
с её речной водой
заботами вчерашними
и завтрашней бедой
пою
и сердце лечится
от всех былых обид
как сладок дым отечества
когда оно горит
Сон
Жизнь моя идёт, как будто
маслом смазанный вагон.
Но представьте – вдруг под утро
снится мне ужасный сон.
Будто стал я чёрный-чёрный
(большей не было беды)
и в пустыне, обречённый,
умираю без воды.
И у Бога первым делом
я в сердцах прошу тогда:
“Боже, пусть я буду белым,
пусть по мне бежит вода!
И ещё всего одно лишь –
сделай милость, как родной:
пусть гражданка Рабинович
здесь окажется со мной!..”
Видит Бог моё томленье,
слышит мой тревожный глас,
и меня в одно мгновенье
превращает в ...унитаз!..
...Весь фаянсовый отныне,
без печалей и обид,
я стою один в пустыне,
сверху крышкою прикрыт.
Белый-белый,
новый-новый,
и вода журчит на дне.
И гражданка Рабинович
приближается ко мне...
О чём рассказывает дождь...
О чём рассказывает дождь,
когда стучит по тонкой крыше,
ведя свой незамысловатый,
почти неслышный монолог?
О том, наверное, что он
ниспослан к нам приказом свыше,
направлен тучами, которых,
увы, ослушаться не мог.
Сперва он злился и шумел,
поскольку рано был разбужен,
и клокотал, и возмущался,
метал и молнию, и гром,
потом заметно приутих,
протопал медленно по лужам,
не зная, как остановиться
и как закончиться добром.
Дождь исповедуется мне
печально так и монотонно -
он был и штормом, и грозою,
и учинял разливы рек,
а будет то же, что всегда,
и ныне, и во время оно -
грядёт зима, он поседеет
и превратится в белый снег.
Но дождь прошёл, как жизнь прошла,
и небеса заголубели,
и вот уже прогноз погоды
сулит нам новые дожди.
О чём рассказываю я?
Не знаю сам. Не о себе ли?
И голова моя в сединах,
и зимний холод впереди...