Лев Озеров (Гольдберг).
БАБИЙ ЯР.
Я пришел к тебе, Бабий Яр.
Если возраст у горя есть,
Значит, я немыслимо стар,
На столетья считать – не счесть.
Я стою на земле, моля:
Если я не сойду с ума,
То услышу тебя, земля, –
Говори сама.
Как гудит у тебя в груди,
Ничего я не разберу, -
То вода под землей гудит,
Или души, легших в Яру.
Я у клёнов прошу: ответьте,
Вы свидетели – поделитесь.
Тишина.
Только ветер –
В листьях.
Я у неба прошу: расскажи
Равнодушное, до обидного…
Жизнь была, будет жизнь,
А на лице твоем ничего не видно.
Может, камни дадут ответ?
Нет…
Тихо.
В пыли слежавшейся – август.
Кляча пасется на дикой травке.
Жует рыжую ветошь.
Может, ты мне ответишь?
А кляча искоса глянула глазом,
Сверкнула белка голубой белизной.
И разом –
Сердце наполнилось тишиной.
И я почувствовал:
Сумерки входят в разум.
И Киев в то утро осеннее –
Передо мной.
***
Сегодня по Львовской идут и идут
Мглисто.
Долго идут. Густо, один к одному
По мостовой,
По красным кленовым листьям,
По сердцу идут моему.
Ручьи вливаются в реку,
Фашисты и полицаи
Стоят у каждого дома, у каждого палисада.
Назад повернуть – не думай,
В сторону не свернуть,
Фашистские автоматчики весь охраняют путь.
А день осенний солнцем насквозь просвечен,
Толпы текут – темные на свету.
Тихо дрожат тополей последние свечи
И в воздухе:
- Где мы? Куда нас ведут?
- Куда нас ведут? Куда нас ведут сегодня?
- Куда? – вопрошают глаза в последней мольбе.
И процессия длинная и безысходная
Идет на похороны к себе.
За улицей Мельника – кочки, заборы и пустошь
И рыжая стенка еврейского кладбища. Стой…
Здесь плиты наставлены смертью хозяйственно густо,
И выход к Бабьему Яру,
Как смерть, простой.
Уже всё понятно. И яма открыта, как омут.
И даль озаряется светом последних минут.
У смерти есть тоже предбанник.
Фашисты по-деловому
Одежду с пришедших снимают и в кучи кладут.
И явь прерывается вдруг еще большею явью:
Тысячи пристальных
Жизнь обнимающих, глаз,
Воздух вечерний,
И небо,
И землю буравя,
Видят все то, что дано нам увидеть
Раз…
И выстрелы, выстрелы, звезды внезапного света,
И брат обнимает последним объятьем сестру…
И юркий эсэсовец лейкой снимает все это.
И залпы.
И тяжкие хрипы, лежащих в Яру.
А люди подходят и падают в яму, как камни…
Дети на женщин и старики на ребят.
И, как пламя, рвущимися к небу руками
За воздух хватаются
И, обессилев, проклятья хрипят.
Девочка снизу: - Не сыпьте землю в глаза мне…
Мальчик: - Чулочки тоже снимать?
И замер,
В последний раз обнимая мать.
А там – мужчин закопали живыми в яму.
Но вдруг из земли показалась рука
И в седых завитках затылок…
Фашист ударил лопатой упрямо.
Земля стала мокрой,
Сровнялась, застыла…
***
Я пришел к тебе, Бабий Яр,
Если возраст у горя есть,
Значит я немыслимо стар,
На столетья считать – не счесть.
Здесь и нынче кости лежат,
Черепа желтеют в пыли,
И земли белеет лишай
Там, где братья мои легли.
Здесь не хочет расти трава,
А песок, как покойник, бел.
Ветер свистнет едва-едва:
Это брат мой там захрипел.
Так легко в этот Яр упасть,
Стоит мне на песок ступить, -
И земля приоткроет пасть,
Старый дед мой попросит пить.
Мой племянник захочет встать,
Он разбудит сестру и мать.
Им захочется руку выпростать,
Хоть минуту у жизни выпросить.
И пружинит земля подо мной:
То ли горбится, то ли корчится.
За молитвенной тишиной
Слышу детское:
- Хлебца хочется.
Где ты, маленький, покажись,
Я оглох от боли тупой.
Я по капле отдам тебе жизнь, -
Я ведь тоже мог быть с тобой.
Обнялись бы в последнем сне
И упали б вместе на дно.
Ведь до гроба мучиться мне,
Что не умерли смертью одной.
Я закрыл на минуту глаза
И прислушался, и тогда
Мне послышались голоса:
- Ты куда захотел? Туда?!
Гневно дернулась борода,
Раздалось из ямы пустой:
- Нет, не надо сюда.
- Ты стоишь? Не идешь?
Постой!
У тебя ли не жизнь впереди?
Ты и наше должен дожить.
Ты отходчив – не отходи.
Ты забывчив – не смей забыть.
И ребенок сказал: - Не забудь –
И сказала мать: - Не прости –
И закрылась земная грудь.
Я стоял не в Яру – на пути.
Он к возмездью ведет, тот путь,
По которому мне идти.
Не забудь…
Не прости…
1946