Автор - Пётр ЛЮКИМСОН.
Газета "Русский израильтянин", ноябрь 1999г.
18 октября в холонской больнице «Вольфсон» на 63-м году жизни скончался поэт Илья Бокштейн.
В ряде престижных поэтических антологий его открыто называли «гениальным мастером слова, одним из крупнейших русских поэтов ХХ века».
Один солдат на свете жил –
Красивый и отважный.
Но он игрушкой детской был –
Ведь был солдат бумажный...
Немногие знают, что эта замечательная песня Булата Окуджавы посвящена Илье Бокштейну, написана для него и про него. Впрочем, не исключено, что это – не более, чем литературная легенда. Теперь-то их точно будет много – подобных легенд, ибо сама жизнь Ильи Бокштейна казалась каким-то фантасмагорическим воплощением легенды о Поэте, заключая в себе некий урок и укор всем жаждущим хотя бы крупицею остаться в веках. И после встречи с ним всегда оставалось какое-то чувство стыда за себя, за то, что ты никогда так жить не сможешь, а значит – не сможешь так писать, и, следовательно, рано или поздно подойдешь к речке по имени Лета и подмигнешь старому перевозчику: дескать, ничего не поделаешь, твоя взяла...
Завистники любили сравнивать его с Велимиром Хлебниковым, говорили, что многие его стихи напоминают творения «председателя земного шара», твердили, что они построены на магии звука, но магия эта, дескать, существует, пока Илья сам читает свои стихи, а когда встречаешься с ними на бумаге – остается полный сумбур... Но он никогда не стремился быть на кого-то или на что-то похожим, он просто писал так, как ему дышалось, думалось и чудилось... Среди сотен его стихов были и «запредельные», закрученные, почище, чем у Алексея Крученого, но были и другие – поражающие своей почти классической прозрачностью, легкостью мысли, ажурной вязью метафор и отточенностью образов. И те и другие включались в различные антологии и сборники, и Константин Кузьминский – тоже культовая фигура в литературных кругах – однозначно охарактеризовал Илью Бокштейна как гения. Того же мнения придерживается Андрей Вознесенский, а в последней оксфордской антологии «Русская поэзия XX века» было помещено восемь стихотворений Бокштейна. Ценность поэта, конечно, не меряется в количественных категориях, но для справки: в этой антологии нашлось место только для четырех стихотворений Марины Цветаевой.
Ну, что еще, тоже для справки? Илья Вениаминович Бокштейн родился в 1937 году, его первые поэтические опыты относятся к 1958 году, он был участником известного литобъединения «Спектр», в которое входили многие прошлые и нынешние литературные мэтры. Принят был он в это литобъединение, кстати, заочно – после того, как Ефим Друц прочитал перед его участниками короткое стихотворение Бокштейна:
Я – еврей.
Не мадонной рожден.
Не к кресту пригвожден,
И тоски мне не выразить всей.
Цепи рода во мне,
Скорбь народа во мне,
Я застыл у безмолвных дверей.
Бокштейн принадлежал к числу тех официально не признанных поэтов, которым был изначально заказан вход во все редакции, так как ни по поэтике, ни по духу они не вписывались и не могли вписаться в установленные советской номенклатурой рамки. Но его знали - те, кто хотел знать. И любили – те, кто умеет любить. «Я твердо решил, что если моя поэзия представляет какую-либо ценность для человечества, то оно, человечество, рано или поздно отберет и издаст то, что ему нужно. А сам я никому навязываться не собираюсь», – сказал он как-то в беседе с автором этих строк. Рисовался ли он в тот момент? Нет. Скорее, в очередной раз рисовал, каким должен быть Поэт, продолжал писать свою Легенду о Поэте.
В 1972 году Илья Бокштейн приехал в Израиль и с того времени почти безвыездно жил в Яффо, в хостеле, в крошечной комнатке, захламленной книгами по ззотерике, истории литературы, религий, архитектуры, словарями, всевозможными раритетами. Никто не знал, что и когда он ест и ест ли вообще, есть ли у него женщина и была ли таковая когда-нибудь, на какие деньги он живет. Никто даже не знал, сколько ему лет – то ли тридцать, то ли сорок, то ли все семьдесят... Он любил появляться на различных «русских» тусовках, усаживался в уголке, а потом выскакивал оттуда, словно тролль из табакерки, и начиналось: «А вы знаете?..»
«Хотите, я вам почитаю стихи?» – робко спрашивал он у собеседника и, не дожидаясь ответа, со вкусом читал – свои и чужие, рассуждал о сути поэзии, ссылаясь на знакомые, малознакомые и совсем незнакомые имена, цитируя, споря, соглашаясь сам с собой, снова цитируя... В конце концов от него уставали и начинали думать, как бы поскорее избавиться... И избавлялись, вспоминая о каком-то важном деле и вскакивая на подножку первого попавшегося автобуса. Вот и избавились... «Один солдат на свете жил – красивый и отважный...»
Он был действительно красив, его внешность, казалось, вобрала в себя все сорок веков еврейской истории, и в ней отчетливо проглядывались лукавые мудрецы, простодушные торговцы, старьевщики с глазами пророков и его дед по матери – резник московской синагоги, о чем он сообщал так, словно речь шла о пророке Элиягу...
Память и эрудиция у Бокштейна были феноменальными. Пожалуй, он был одним из самых крупных знатоков русской поэзии в Израиле, а если говорить о поэзии русского андеграунда – то наверняка самым крупным. Как-то по Тель-Авиву пробежал слух, что Бокштейна приглашают прочесть цикл лекций в МГУ. Потом все долго смеялись и говорили, что это была самая забавная шутка года. Но думаю, если бы такое предложение поступило, он бы этот цикл прочел и прочел бы блестяще.
При жизни у Ильи Бокштейна вышла только одна книжка – «Блики волны». Все остальное так и осталось в рукописях. В 1995 году какой-то российский бизнесмен и меценат, приехав в Израиль, увидел стихи Бокштейна, ахнул, ксерокопировал многие из них и пообещал в ближайшее время издать трехтомник «Избранного». Но трехтомник так и не вышел – сразу после возвращения в Москву бизнесмен разорился и издать уже ничего не мог...
А он продолжал бродить по городу – юродивый, как Глазков, неприкаянный, как Рембо, нищий, как Модильяни, – «какать» тут можно очень долго, только неблагодарное это занятие. Он бродил по городу, как Илья Бокштейн, и этим все сказано. Вельможа, наследный принц, а может быть, и сам король царства, которое не от мира сего, и потому могущий позволить себе одеваться в выцветшие рубашки и старые, давно просящиеся в мусорный ящик штаны.
В последние месяцы своей жизни Илья Бокштейн любил захаживать к секретарю Союза израильских писателей Леониду Финкелю и по его просьбе записывал свои стихи. Отличаясь крайней педантичностью во всем, что касалось его творчества, он в конце каждого стихотворения ставил не только точную дату - включая час – написания стихотворения, но и место его написания. В последний свой визит он это почему-то сделать забыл. Или – не захотел. Или почувствовал, что время испытания принца закончилось, еще немного – и он окажется в той стране, где нет ни дат, ни мест, но где сидят за столом праведники, кушают чудное мясо Левиафана, пьют вино Эдемского сада и говорят друг с другом о Торе, а может – читают стихи...
Умер он, как рассказывают, в точном соответствии с законами жанра. Последние месяцы он жаловался на боли в ноге. Друзья настоятельно советовали ему обратиться в больницу. Но уговорить Бокштейна заняться собственным здоровьем было невозможно...
В конце концов, когда он пришел в больницу, у него обнаружили абсцесс мозга в последней стадии. Илья Бокштейн скончался в реанимационном отделении больницы «Вольфсон», так и не дождавшись операции. Да и операция-то, по мнению врачей, была уже бесполезна.
После него осталась крохотная комната в хостеле Яффо, заваленная книгами и рукописями, которые еще предстоит разобрать – если начальство согласится подождать и впустит туда тех, кто считал себя его другом. На собравшемся спустя два дня после его смерти заседании тель-авивского пен-клуба затеплили в память о нем свечу и оставили пустым кресло, в котором он обычно сидел. К тридцати дням со дня его смерти Союз писателей Израиля намерен провести литературный вечер Ильи Бокштейна – он и мечтать не смел о чем-то подобном при жизни. Но главное – это все-таки рукописи. Кто знает, может быть, лучшим стихам Ильи Бокштейна действительно уготовано место в золотом фонде русской и мировой поэзии...
Он переделать мир хотел,
Чтоб был счастливым каждый.
Но он на ниточке висел –
Ведь был солдат бумажный.
А он, судьбу свою кляня,
Не тихой жизни жаждал...
И все просил: «Огня! Огня!..»
Забыв, что он – бумажный..
